1.
На берегу океана сидели Заяц и Осьминог.
Щурясь покрасневшими от усталости глазами на сверклую рассветную воду, они отдыхали, неторопливо дыша и мало разговаривая, и готовились расстаться.
Бороды их, наросшие за время пути, покоились от того, что воздух был тих, и не дул ни с океана, ни из леса даже самый лёгкий ветерок.
Чепчик у Зайца давно истёрся и только темнело пятно от него на макушке.
Заметив на одной из присосок Осьминога потемневшую и усохшую в долгом пути морковку, Заяц вздохнул с сожалением, что не увидел её раньше, но всё же потянулся к ней, отлепил и съел.
«А я-то хотел сувенир оставить», — заметил Осьминог, согнув щупальце, и толкнув им Зайца, будто локтем.
«Ой, ты ж! Прости, Осьминожка. Что не сказал-то?»
«Да шучу», — отмахнулся Осьминог. — «Хватило мне её, морковки этой, а то б я и под водой плевался».
Тихая волна, находя, обнимала заячьи лапки, унося с собой в большую воду пляжные песчинки, ракушную крошку, сосновые хвоинки, рваные осиновые листики и другую мелочь, осевшую в шёрстке. Заяц жмурился от прикосновений воды, а носик его и верхняя губка подрагивали, принимая от ветерка запахи океана.
Осьминог протянул к воде щупальце и ворочал им там, как ворочают сырой рогалик в муке перед тем, как его запечь. Постепенно он протягивал и другие щупальца, готовясь погрузиться в воду, но такое промедление было совсем не обязательно и даже вредно — после долгой-то прогулки. Просто Осьминогу не хотелось совсем уж скоро расставаться с Зайцем, без которого все его щупальца остались бы погребёнными глубоко в лесу, и океана больше никогда бы не коснулись.
Над водой поднималось солнце, а небо вокруг него, отражавшее воду, было сегодня бирюзовое и даже почти зелёное — от листвы и хвои, которые попали в воду вместе с теми, кому помогли Заяц и Осьминог: морские звёздочки принесли осиновые, берёзовые и дубовые листья, рыба-ёж — сосновые, ёлочные и пихтовые иголки, морские огурцы наплевали желудей, а кит вместе с водяным паром выпустил и проглоченные шишки.
«Смотри как шишки восход раскрасили».
«Это не шишки. Восход у нас, на океане, всегда такой. Самый красивый».
«Шишки. Шишки да листочки. Что же я — леса родного не помню? Я его хоть вверх тормашками — в небе растворённым — узнаю».
Необычным своим цветом небосвод озарял для Зайца и Осьминога прошедшее когда-то ночью, и они, с благодарностью вспоминая об этих событиях, сдруживших их, будто заново видели, как по небу летели деревья.
«Долго мы шли?»
«Ай, долго».
«Но пришли-таки?»
«Ой, пришли».
2.
По небу чёрному, блёсткому, пенному — словно это волны морские в него опрокинулись — летели сосны, дубы, липы, ёлки и берёзы. Летели вперемежку с желудями и шишками, с ягодами — клюквой, крыжовником и смородиной. Летели орехи. Летели белки. Мыши. Совы. Кто сам летел, а кто — вцепившись в пролетавшие стволы и ветки или друг в друга. Кто умел — кричал, кто ослаб — летел молча.
Ветер в лесу дул с океана, и был он такой силы, которой прежде не знали ни в океане, ни в лесу.
Заяц и тогда его не узнал. Он храпел в норке, лёжа на боку, раскинув по земле уши и лапки, подёргивая носиком и поводя усиком.
Снилась Зайцу грядочка, обросшая морковками, как подсолнух семечками. Снился ему и он сам, на кромке этой грядочки, склонивший к морковочкам свой носик, зажмурившийся, вдыхающий морковный аромат, как другие вдыхают аромат бульона над тарелкой. Открыл тут Заяц рот, закатал дёсны, и морковочки, зашевелясь, поплыли под заячьи зубки.
Но как во снах всякая глупость бывает, Зайка и не удивился тут произошедшему, а только, чуть открывши глаза, готов был уже проснуться от страха и ёкнувшего сердца: вместо морковок потянулись к нему во сне скользкие слепые змеи. Уши у него тогда напряглись и стали маневрировать, как руки боксёра, а сам он закричал: «Уползайте, змеи! Ползите, а то я Белку позову, и мы вас скрутим! Слышите? Белка — зверь суровый, она с вами не станет цацкаться! Белка! Белка! Змеи на грядке! Пора дёргать!».
Плаксивым свистом проводив сон, Зайка почесал ушком под носиком, и, со спокойным храпом, продолжил спать вслепую, без всяких снов.
«Хра! Фху-у… ХРА! Фху-у… ХРА-А! Фху-у… Ня-ня-ня-ня-ня…»
А шум снаружи стоял такой плотный, что неотличим был от тишины. Да в тишине и громче выходило — то ветка хрустнет, то Филин ухнет. А тут хрустели все ветки разом, и ухали все филины хором, не замолкая. И такой ровный был этот шум, плотный да без щёлочки, что Зайцу, например, от того и спалось лучше. Его ни ветер страшный не трогал, ни деревья проносившиеся не задевали, ни крики звериные не будили.
«Нет, удивительно, что я тогда вообще спал», — вспоминал Заяц.
Осьминог посмотрел на него, ожидая продолжения.
«Я же днями сплю. А шустрю ночами. А тут, как на чудо, к ночи спать завалился. Ничего к тому не вело. Проснулся к вечеру, да и лёг опять. И как же вышло хорошо — сил накопил, да и ветром меня не снесло. Так бы я ни тебя, ни всех водяных твоих не нашёл, не выручил».
До поры и тени несомых ветром деревьев едва попадали в заячью норку: пусть ещё поспит, сил накопит.
А как пришло время, так и залезла тогда в норку одна тень: это летела одна ёлка растопыренная, и тенью ветки своей и залезла. И поползла эта тень по Зайчику — по лапкам его, по пузику, по шейке. Тень была яркая, ясная, так что все иголочки еловые, не оборванные ещё ветром, видны были. Видны и чувствимы: прощекотав Зайца от пяток до щёк, вся эта ветка с иголками своей тенью залезла под торчавшие из храпящей пасти заячьи зубы, и, повернув Зайца с боку на спину, потащила его через всю норку, пока не треснулся Заяц о стену макушкой, распахнув глаза и стиснув зубы.
Не понимая, что произошло, Заяц поворочал языком, облизывая щёки, и сплюнул на лапку ёлочную иголку.
— Совсем уже, — сказал о чём-то Заяц и посмотрел в просвет из норки.
Принюхался, навострил уши, вытянул шею и разморгался. Шум всё высился плотной стеной, но Заяц, ощупывая эту стену ушами, нащупал что-то, так что даже подобрал иголку и уколол себя в несколько нежных мест: не щёлочкой, но пузырем на стене плотного шума вздувался иногда слёзный глухой стон, похожий на китовый.
— Не весть что, не весть…
Вдруг ягода крыжовника, обстукавшись о земляные стенки, запрыгнула в норку, и, подскочив, нацелилась прямо Зайке в рот. Тот машинально рот открыл и принял ягоду, от неожиданности скривившись: кожица её была солёная. Омыв её поскорее слюной, Зайка сдавил ягоду языком и нёбом, и та взорвалась и стекла в горло.
«Я и в норках-то не сплю. Так, по канавам всё. Мне многого не надо. Но это всё грядочка: местечко под морковки хорошее нашлось. А норка-то и рядом. Чего б не занять? Так я на время ухаживаний там и поселился. Соберу, думал, урожай, в котомочку побросаю, и пойду».
«Что за котомочка? Пузо твоё, что ли?»
«Ну, котомочка. Так в сказках говорили».
«Ты мне не рассказывал».
«А ты прилетай ещё, расскажу».
Стена шума вскоре треснула и рухнула вовсе. Вместе с ней над норкой рухнуло какое-то могучее дерево, отчего с потолка на Зайку попадали оглушённые жучки и черви, гревшие свои брюшки в земляной каше, расплёсканной при падении ствола. Зайка ощетинился и завертелся, сбрасывая с себя упавших малявок, и с брезгливым стоном выскочил из норки.
Дерево же, отряхнувшее своим падением землю над Зайкой, накрыла выход из норки широким дуплом, от которого по долгому стволу до оборванных корней, шла трещина. Беззубой мокрой пастью этой трещины дерево вопило что-то, продуваемое поспешавшей за ветряным чудищем горсткой опавших ветряных блошек, а поломанные ветви и корни дерева тихонько скребли землю. От этого дерево было похоже на старика, отчаявшегося и обозлённого тем, что его прогнали из дома, а он вопил в дверь и скрёб её, ломая пальцы.
Приподняв хвостик, прижав ушки, Заяц полз по этой пасти к выходу, рябившему шевелящимися корнями.
Рядом ползли гусеницы.
— Ай-ай, мамочка. Что мы с этим сделаем? Как мы с этим будем? Куда нам деваться?
— Ой, папочка. Мы сделаем себе этим счастье. Мы будем с этим лучше прежнего. Мы здесь останемся.
— Ай, мамочка, как ты это говоришь?
— Головой говорю. «Сэрцем» говорю.
— Ай, мамочка.
— Вспомни, как мы детей учили: беду пережил — пеки лепёшки.
— Мы такому учили детей?
— Да, папочка.
— И где у нас эти дети?
— Ой, папочка.
— И где та печь, мамочка, где мы лепёшки печь будем?
— Ой, папочка.
— Скажите, дорогие, что за беда в лесу? — обратился к ним Заяц.
— Ветер, молодой человек.
— Ой, ветер.
— Дунул что убил.
— Да не раз дунул. Всю ночь дул.
— Дул… Федул, — вспомнил откуда-то Заяц.
— Всю-ю ночь!
— Ветер, молодой человек.
— «Дул на пену Федул, да сдуру и молоко всё сдул», — пробормотал Заяц, сложив рифму.
— Ой, сдуру.
— Ай, всё.
— Не пойму я, мамочка, зачем он по нам дул?
— Ой, не говори, папочка. Нас и птица клюёт — птице польза, а ветер дикий бьёт — кому хорошо?
— Ай, не ясно, мамочка, зачем такие ветры. Это мы не знаем.
— А я всё спал.
— Это вам на пользу, молодой человек.
— А почему так пахнет?
— «Рыбьями», вы хотите сказать? Они тут повсюду. Впереди деревьев летели, а теперь пошлёпались — хвостами «бьють». Слышите?
— Не слышу.
— Не слышите? И я не слышу. Ты слышишь, папочка?
— Ай, не слышу.
— Ц, ц, ц. Это ж с воды ветер, с океана. Могуч!
— А ты помнишь, мамочка, своего дядю, который жил на чёрном тутовнике?
— А ты думаешь, папочка, ветер был такой сильный, что сдул мне всю голову? Конечно, я помню своего дядю, который жил на чёрном тутовнике.
— Я думаю, мамочка, ветер был такой сильный, что нет больше того дяди, который жил на чёрном тутовнике.
— Ай, как?
— Так, что теперь дядя живёт на белом тутовнике.
— Это что же — краску с ягод сдуло?
— Нет, это его сдуло, на другой конец леса, где растут белые туты.
— А хорошо ли дяде на тех белых тутах? Может, хорошо.
— Может, и так, мамочка. Может, для дяди и дул этот ветер бешеный, чтобы хорошо ему было в новом доме.
Гусениц перебил как-то забившийся в расколотый ствол дятел, трепыхавшийся от стенки к стенке.
— Верните! Верните меня! Н-на место!
Заяц приподнялся, упёршись спиной в папочку-гусеницу — «Ой, что вы мне мужа мнёте! Не мните, осядьте!», — и тут же пригнувшись, ринулся навстречу дятлу, обнял его и остановил трепыхания. Отдышавшись, дятел, поблагодарил Зайца.
— Что же вы так вертелись?
— Это меня морской конёк лягнул.
Все завертели головами, желая обнаружить конька.
Вдруг кто-то запрыгнул на ствол, так что всех ползущих тряхнуло. Гусеницы поморщились.
— Ай, мамочка, кто нас так?
— Ой, те кони! «Потопчуть»!
Снаружи ухнула сова и, шаркнув когтями, взлетела.
Тут Заяц оступился и выпал из разинутой стариковский пасти ствола на землю.
— Ай, папочка! Ты посмотри что он сделал, — услышал над собой Заяц, а впереди увидел Пенный бугорок, за которым была грядка.
— Что нам с того, мамочка?
«Пенным» бугорок назвали из-за того, что всегда на нём росли одни пеньки, а деревьев, от которых эти пеньки остались, никто не помнил. Сейчас-то вся округа была «пенной», а ещё вчера этот бугорок выделялся.
Полянку за ним Заяц давно уже разрыхлил под грядки, и засеял морковкой.
Как раз настало время собирать урожай.
3.
Земля на грядках, смоченная морской водой и вспаханная лесными деревьями, кое-где высоко поднялась и разошлась, как разорванное брюхо, а кое-где завалена была раскрошенными ветвями и укрыта корами. Но большей частью была цела и кутала созревшие морковки. Они и валялись, конечно, повсюду, выпавшие из того брюха, но не были разбиты или иначе испорчены.
