Оглавление:
Часть первая
2. Осьминог с морковной грядки
Часть вторая
5. Шла кукушка на базар
6. Огурь!
7. Ишь, целуются
8. Паучок в доспехе
9. Мруве-е!
10. Красивая большая Черепаха
Часть третья
11. Заяц-башня
12. Пишу тебе своими чернилами
Эпилог. На опушке леса
Пролог. На берегу океана
На берегу океана сидели Заяц и Осьминог.
Щурясь покрасневшими от усталости глазами на сверклую рассветную воду, они отдыхали, и готовились расстаться.
Бороды их, наросшие за время пути, покоились от того, что воздух был тих: не дул теперь ни с океана ни из леса даже самый лёгкий ветерок.
Шёрстка у Зайца свалялась, а где и осыпалась. Тяжело ему дался этот необычный поход. Заметив на одной из присосок Осьминога потемневшую и усохшую в долгом пути морковку, Заяц вздохнул с сожалением, что не увидел её раньше, когда она была посвежее, но всё равно отлепил её и съел.
Осьминог перебирал пляжные камешки, подыскивая среди них плоские, а потом запускал эти камешки в океан, где они чиркали по воде брюшками и пятками, отбивая ритм. Этот ритм подхватили братья Крабики, сидевшие неподалеку. Начав с щёлканья клешнями и цоканья ножками, они достали из-за спин инструменты, и продолжили подыгрывать на барабанах, гитаре и синтезаторе, наряжая ритм в музыку.
Над водой поднималось солнце, а небо вокруг него, отражавшее воду, было сегодня бирюзовое и даже почти зелёное — от листвы и хвои, которые попали в воду вместе с теми, кому помогли Заяц и Осьминог: морские Звёздочки принесли осиновые, берёзовые и дубовые листья, Коньки — сосновые, ёлочные и пихтовые иголки, морские Огурцы наплевали желудей, а Кит вместе с водяным паром выпустил и проглоченные шишки.
Необычным своим цветом небосвод озарял для Зайца и Осьминога прошедшее когда-то ночью, и они, с благодарностью вспоминая об этих событиях, сдруживших их, будто бы снова видели, как по небу летели деревья.
Часть первая
1. А почему так пахнет?
По небу чёрному, блёсткому, пенному — словно это волны морские в него опрокинулись — летели сосны, дубы, липы, ёлки и берёзы. Летели вперемежку с желудями и шишками, с ягодами — клюквой, крыжовником и смородиной. Летели орехи. Летели белки. Мыши. Совы. Кто сам летел, а кто — вцепившись в пролетавшие стволы и ветки или друг в друга. Кто умел — кричал, кто ослаб — летел молча. Кувырком летели два Крабика, выщёлкивая клешнями: «Где-наш-бра-тиш-ка?»
Ветер в лесу дул с океана, и был он такой силы, которой прежде не знали ни в океане, ни в лесу.
Заяц и тогда его не узнал. Он храпел в норке, лёжа на боку, раскинув по земле уши и лапки, подёргивая носиком и поводя усиком.
Снилась Зайцу грядка, обросшая морковками, как подсолнух семечками. Снился ему и он сам, на кромке этой грядки, склонивший нос к морковкам, зажмурившийся, вдыхающий морковный аромат, как другие вдыхают аромат бульона над тарелкой. Открыл тут Зайка рот, закатал дёсны, и морковки, зашевелясь, поплыли под заячьи зубки.
Но как во снах всякая глупость бывает, Зайка и не удивился тут произошедшему, а только, чуть открывши глаза, готов был уже проснуться от страха и ёкнувшего сердца: вместо морковок потянулись к нему во сне скользкие безглазые змеи. Уши у него тогда напряглись и стали маневрировать, как руки боксёра, а сам он закричал: «Уползайте, змеи! Ползите — тц-тц-тц! — а то я Белку позову, и мы вас скрутим! Слышите? Белка — зверь суровый, она с вами не станет цацкаться! Белка! Тц! Белка! Змеи на грядке! Пора дёргать!».
Плаксивым свистом проводив сон, Зайка почесал ушком под носиком, и, со спокойным храпом, продолжил спать вслепую, без всяких снов.
А шум снаружи стоял такой плотный, что неотличим был от тишины. Да в тишине и громче выходило — то ветка хрустнет, то Филин ухнет. А тут хрустели все ветки разом, и ухали все филины хором, не замолкая. И такой ровный был этот шум, сплошной да без щёлочки, что Зайцу, например, от того и спалось лучше. Его ни ветер страшный не трогал, ни деревья проносившиеся не задевали, ни крики звериные не будили.
До поры и тени несомых ветром деревьев едва попадали в заячью норку: пусть ещё поспит, сил накопит.
А как пришло время, так и залезла тогда в норку тень: это летела одна ёлка растопыренная, и тенью ветки своей и залезла. И поползла эта тень по Зайчику — по лапкам его, по узорам ночнушки, по шейке. Тень была яркая, ясная, так что все иголочки еловые, не оборванные ещё ветром, видны были. Видны и чувствимы: прощекотав Зайца от пяток до щёк, вся эта ветка с иголками своей тенью залезла под торчавшие из храпящей пасти заячьи зубы, и, повернув Зайца с боку на спину, потащила его через всю норку, пока не треснулся Зайка о стену макушкой, распахнув глаза и стиснув зубы.
Не понимая, что произошло, Заяц поворочал языком, облизывая щёки, и сплюнул на лапку ёлочную иголку.
—Тц-тц-тц! Совсем уже, — сказал о чём-то Заяц и посмотрел в просвет из норки, прикусив по привычке кончики ушей.
И тут принюхался, вытянул шею, и сплюнул уши, разморгавшись. Шум всё высился плотной стеной, но Заяц, ощупывая слухом эту стену, нащупал что-то, так что даже подобрал иголку и уколол себя в несколько нежных мест: не щёлочкой, но пузырём на стене плотного шума вздувался иногда слёзный глухой стон, похожий на китовый.
—Не весть что, не весть… Тц-тц-тц.
Вдруг ягода крыжовника, обстукавшись о земляные стенки, запрыгнула в норку, и, подскочив, нацелилась прямо Зайке в рот. Тот машинально рот открыл и принял ягоду, от неожиданности скривившись: кожица её была солёная. Омыв её поскорее слюной, Зайка сдавил ягоду языком и нёбом, и та взорвалась и стекла в горло.
Стена шума вскоре треснула и рухнула вовсе: ветер стихал. Вместе со стеной над норкой рухнуло какое-то могучее дерево, отчего с потолка на Зайку попадали оглушённые жуки и черви, гревшиеся в земляной каше, расплескавшейся при падении ствола. Зайка ощетинился и завертелся, сбрасывая с себя упавших малявок, запутавшихся в его шерсти и в складках ночной рубашки, и с брезгливым стоном выскочил из норки.
Дерево же, отряхнувшее своим падением землю над Зайкой, накрыла выход из норки широким дуплом, от которого по долгому стволу до оборванных корней, шла трещина. Беззубой мокрой пастью этой трещины дерево вопило что-то, продуваемое поспешавшей за ветряным чудищем горсткой опавших ветряных блошек, а поломанные ветви и корни дерева тихонько скребли землю. От этого дерево было похоже на старика, обозлённого тем, что его прогнали из дома, и он вопил в дверь и скрёб её, ломая пальцы.
Приподняв хвост и прижав уши, Заяц полз по этой пасти к выходу, рябившему впереди шевелящимися корнями.
Рядом ползли гусеницы.
—Ай-ай, мамочка. Что мы с этим сделаем? Как мы с этим будем? Куда нам деваться?
—Ой, папочка. Мы сделаем себе этим счастье. Мы будем с этим лучше прежнего. Мы здесь останемся.
—Ай, мамочка, как ты это говоришь?
—Головой говорю. «Сэрцем» говорю.
—Ай, мамочка.
—Вспомни, как мы детей учили: беду пережил — пеки лепёшки.
—Мы такому учили детей?
—Да, папочка.
—И где у нас эти дети?
—Ой, папочка.
—И где та печь, мамочка, где мы лепёшки печь будем?
—Ой, папочка.
—Скажите, дорогие — тц-тц-тц! — что за беда в лесу? — обратился к ним Заяц.
—Ветер, мальчик.
—Ой, ветер.
—Дунул что убил.
—Да не раз дунул. Всю ночь дул.
—Дул — тц-тц-тц! — Федул, — вспомнил что-то Заяц.
—Всю-ю ночь!
—«Дул — тц-тц! — на пену Федул, да сдуру и молоко всё сдул», — пробормотал Заяц, вспомнив Белкину присказку.
—Ой, сдуру.
—Ай, всё.
—Не пойму я, мамочка, зачем он по нам дул?
—Ой, не говори, папочка. Нас и птица клюёт — птице польза, а ветер дикий бьёт — кому хорошо?
—Ай, не ясно, мамочка, зачем такие ветры. Это мы не знаем. …А ты помнишь, мамочка, своего дядю, который жил на чёрном тутовнике?
—А ты думаешь, папочка, ветер был такой сильный, что сдул мне всю голову? Конечно, я помню своего дядю, который жил на чёрном тутовнике.
—Я думаю, мамочка, ветер был такой сильный, что нет больше того дяди, который жил на чёрном тутовнике.
—Ай, как?
—Так, что теперь дядя живёт на белом тутовнике.
—Это что же — краску с ягод сдуло?
—Нет, это его сдуло, на другой конец леса, где растут белые туты.
—А хорошо ли дяде на тех белых тутах? Может, хорошо.
—Может, и так, мамочка. Может, для дяди и дул этот ветер бешеный, чтобы хорошо ему было в новом доме.
—А почему — тц-тц! — так пахнет?
—Рыбьями, вы хотите сказать? Они тут повсюду. Впереди деревьев летели, а теперь пошлёпались — хвостами бьють. Слышите?
Гусениц перебил как-то забившийся в расколотый ствол дятел, трепыхавшийся от стенки к стенке.
—Верните-т! Верните меня! Н-на место-т! — кричал он.
Заяц приподнялся, упёршись спиной в папочку-гусеницу — «Ой, что вы мне мужа мнёте! Не мните, осядьте!», — и тут же пригнувшись, ринулся навстречу дятлу, обнял его и остановил трепыхания. Отдышавшись, дятел, поблагодарил Зайца.
—Что же вы так — тц-тц! — вертелись?
—Это меня-т морской конёк лягнул.
Все закрутили головами, желая обнаружить конька.
Вдруг кто-то запрыгнул на ствол, так что всех ползущих тряхнуло. Гусеницы поморщились.
—Ай, мамочка, кто нас так?
—Ой, те кони! Потопчуть!
Снаружи ухнула сова и, шаркнув когтями, взлетела.
Тут Заяц оступился и выпал из разинутой стариковской пасти ствола на землю.
—Ай, папочка! Ты посмотри, что он сделал. Попроваливался! — услышал над собой Заяц.
—Что нам с того, мамочка? Разве что ветер перестал.
—Оно и так, папочка.
Да, ветра в лесу больше не было. Поднимались теперь только шорохи, стоны и вой. Завыл и дятел, вспомнивший вдруг что-то нехорошее. Завыл и напугал тем гусениц, которые поползли скорее, продолжая охать, продолжая охать, продолжая охать…
Ветра в лесу больше не было, и рухнули принесённые им морские воды, поднялись они теперь туманом — крепким и солёным. И стало мокро и душно, и хорошо рыбам, но плохо Зайцу. Но он был рядом со своим сокровищем и терпел непривычное и предвкушал желанное.
2. Осьминог с морковной грядки
В мокрой уже ночнушке шёл Заяц, подрагивая и громко зевая, под высоким плотным одеялом тумана, накрывшим лес. Вдыхая новый лесной воздух, Заяц морщил нос от крепкой его солёности, и открывал рот от непереносимой влажности. А ушами ощупывал он путь перед собой, чтобы не наткнуться на дерево, но чаще встречались обломки их на земле и ямы от вырванных с корнем деревьев. И замечать эти обломки получалось заранее, потому что у земли туман был реже. Да и знал этот путь он, в общем, неплохо, и только перемены после ветра сбивали его.
Впереди был Пенный бугорок, за которым лежали грядки. «Пенным» бугорок назвали из-за того, что всегда на нём росли одни пеньки, а деревьев, от которых эти пеньки остались, никто не помнил. Сейчас-то вся округа была «пенной» — от морской воды, а ещё вчера этот бугорок выделялся.
Полянку за ним Заяц давно уже разрыхлил под грядки, и засеял морковкой. Как раз настало время собирать урожай.
Земля на грядках, смоченная морской водой и вспаханная лесными деревьями, принесёнными ветром, кое-где высоко поднялась и разошлась, как разорванное брюхо, а кое-где завалена была наломанными ветвями и укрыта корами. Но большей частью была цела, и кутала созревшие морковки. Другие валялись, конечно, повсюду, выпавшие из того брюха, разбитые и раскрошенные. Узрев потери, Заяц вскричал, зарычал, пожевал кончик уха, сплюнул солёную воду, и выдохнул со страшным негодованием.
Приблизившись, он услышал над грядками стон и плач и мольбы глухие, как из-под земли. Он спросонья и с досады решил, что плачут его морковочки, уцелевшие под землёй.
Подбежав, Зайка опустился к морковкам и, раздув глаза нежностью и тревогой, стал легохонько, но уверенно вытаскивать морковки из земли — двумя лапками, как спящих ослабших товарищей. Разглядывая морковку со всех сторон в поисках вопящей мордочки, и убеждаясь, что кричит не та, он целовал её, надкусывал… Кусал ещё и ещё, пока от морковки не оставалась попка с хвостиком, которую он с нежностью вкладывал обратно, закрывая лунку.
Подземные стон и плач звучали громче через освобождавшуюся лунку, и заглушались, когда Зайка возвращал огрызок на место. И, чем дальше от края грядки двигался Зайка, тем громче становились стоны, и напоминали уже слова, разобрать которые, впрочем, пока не удавалось.
Так, по очереди срывая и уплетая морковки, Заяц двигался вглубь полянки, иногда по шалости пользуясь разницей в громкости и высоте воплей — громче-тише, глуше-звонче, — перебегая от края полянки к серединке, вынимая и возвращая морковки на место, так что у него выходило наигрывать какие-то мелодии: сперва случайные, а вскоре и известные — напеваемые обычно забредавшими в лес грибниками. У разошедшегося и забывшегося Зайки «расцветали яблони и груши», «медленно минуты уплывали вдаль» и «смуглянка-молдаванка отвечала парню в лад».
За бугорком прищёлкнул кто-то: это очнулся Крабик — братишка кувыркавшихся на ветру двух других, искавших этого, третьего. Крабик очнулся, разбуженный звучавшими мелодиями, и уже цокал ножками по земле, подхватывая эти мелодии, и нащупывая свой барабан, где-то там упавший.
И тут Заяц, схватив сразу две морковки, увидел под ними глаз, смотревший на него из опустевшей лунки. От неожиданности Зайка вскрикнул так, как никогда вроде бы не кричал: «Кря-я-я!». Смутившись, он забыл ненадолго об испуге, и смело откусив добрую часть морковки, воткнул её на место, чтобы только не видеть подземного глаза. Того, что глаз смотрел жалобно, Зайка второпях не заметил. Зато, попытавшись укусить вторую морковку, он понял, что это была не она. Ощутив под зубами и на языке холодное и упругое живое тело, Зайка затрясся, зажмурился, разжал зубы и как-то дёрнувшись сразу во все стороны, осел, высунул язык и стал отчаянно оттирать его лапками.
Тело, в свою очередь, бывшее щупальцем, стало ошлёпывать землю вокруг себя, пока не нащупало заячью лапу. Едва отошедший Зайка, снова вскрикнул «кря-я!», когда щупальце всползло от его пятки до коленки, завернувшись на лапке пружинкой, так что Зайке было его не стряхнуть.
Разрываясь от испуга и отвращения, Зайка вертелся, дёргался и кувыркался, всяким способом пытаясь выбраться.
—Зме! Зме… — тц-тц-тц! — …змеюка! — закричал, наконец, Заяц, освобождая лёгкие и сердце.
Полегчавшись, Зайка зарычал, перевернулся на живот и начал ползти, впиваясь лапами в землю. Щупальце, не выпуская Зайца, тянуло за собой вспухающий ком земли, постепенно осыпавшийся и оголявший как другие щупальца, так и голову их обладателя.
За бугорком рокотал барабан: Крабик радостно пускал дробь барабанными палочками — с автоматической плотностью и скоростью, наполняя сцену напряжением и задором.
Зайка, тем временем, не глядя назад, одичал совершенно и вопил:
—Белка! Тц-тц! Белочка! Выручи друга лесного!
Так он, в полуобморочном состоянии, звал на помощь, и полз, и полз, вытягивая за собой подземного пленника.
И вот они уже на краю грядки, и Зайка схватился за упавшую берёзку, и дрожащими губами перебирал: белочка, белка, змеюка… И, тяжело дыша, перевернулся и сел, опёршись о берёзку спиной.
Перед ним, вся в земле, с ночным колпаком, съехавшим на сторону, была морда Осьминога. Он тоже тяжело дышал и тревожно смотрел на Зайку.
А тот смотрел на Осьминога спокойно, долго. Протянув уши, ощупал его морду. А потом поднял лапку, поправил колпак и потрепал Осьминога по щеке.
—Вижу… Тц-тц-тц, — сказал он еле-еле, сквозь вздохи, — …Вижу, что не змеюка. Чудо какое-то. Такое чудо, что и бояться нечего.
Осьминог улыбнулся, поковырялся в клюве щупальцем, и, выплюнув комок сырой земли и огрызок морковки, освободил Зайкину лапку, и рухнул под берёзу без чувств.
А Зайка сказал, поцокав:
—Ай-ай, мамочка. Что мы с этим — тц-тц-тц — сделаем?
3. Друг лесной
Очнувшись вскоре, Осьминог поднял голову и выпростал два щупальца, вознамерившись спеленать Зайку в объятиях.
—О, теперь и ты мне друг лесной! — сказал спасённый Осьминог и крепко сжал Зайца.
Стойко выдержав это признание, Зайка откашлялся, пожевал ухо, и, наскоро оценив протяжённость щупальцев, отошёл на безопасное расстояние, поправляя ночнушку.
—А ты мне — тц-тц! — друг какой? — спросил Заяц, разгоняя лапами туман перед носом.
—О! Морской! Океанский! Океанический.
—Тц-тц-тц! Вот как! Тебя каким ветром сюда занесло?
—О, шутишь, наверно.
Осьминог, всё яснее осознавая возвращение к жизни, хохотал и плакал, и слёзы стекали в его рот, и он расплёвывал их в смехе, а Заяц смирно ожидал окончания истерики. Он даже подошёл ближе, чтобы похлопать Осьминога по спине, а заодно и отряхнуть её. Заметив это, Осьминог сбился с припадочного настроения, отодвинул Зайку обратно и, раскидав щупальца, закружился волчком, разбрызгивая приставшую к нему землю.
Притормозив, Осьминог ещё некоторое время не мог остановить зрачки, продолжавшие кружиться, а Зайке пришлось отвернуться и закрыть ушами рот и надувшиеся щёки, потому что его укачало от увиденного, и съеденные морковки, подобно рыжей лаве, поднимались к жерлу, готовые вырваться наружу.
—Глаза — тц-тц! — на месте? — спросил через минуту Зайка, снова легко дышавший.
—О, можешь поворачиваться!
Зайка взглянул из-за плеча. Осьминог смотрел на него, улыбаясь. Тут Зайка увидел, что одного щупальца у Осьминога не хватало. По виду лишился он его недавно: оно оторвано было или откушено.
—Тц-тц! Это я тебя? Укусил так страшно.
Осьминог опустил взгляд на огрызок щупальца.
—О! Нет, конечно. Это мне ветром оторвало. Почти сразу, как ветер начался. Вдруг повезёт, и оно ещё на берегу осталось. Хотя, скорей всего, унесло куда-нибудь: или ветром в лес, или волной в океан.
—А зачем — тц-тц-тц! — тебе оторванное щупальце?
—О, думаю пришить.
—Кто ж его — тц-тц! — пришить сможет?
—О, рыба… игла?
—А ты сам — тц-тц-тц! — кто такой?
—О, я Осьминог! А ты?
—Тц-тц! Заяц, — Заяц навострил ушки.
—О, рад встрече, — Осьминог в ответ поднял над головой два щупальца. — Заяц, мне бы домой.
—Домой? Тц-тц! Домой и мне бы. В норочку, да вон с морковочкой.
Тут они услышали шелест и треск, и с визгом, на поднятые щупальца Осьминога, прыгнула Белка, на лету разевая пасть, и теряя мягкий домашний тапочек — в форме заячьей мордашки.
—Тикай, Зайчона!
И — хрясь! — облив слюной щупальце, Белка вцепилась в него зубами.
За бугорком снова рассыпалась барабанная дробь, скрашенная в этот раз цоканьем ножек Крабика, вошедшего в раж.
Осьминог повалился на землю, вытянулся сосиской и стал перекатываться по грядкам, брызгая мокрой землёй, и выкрикивая: «О-йа-пя-пя-пя-пя-пя-пя-пя-пу!» Каждое второе «пя» улетало в землю, поднимая чёрное облачко, от того, что клюв катавшегося Осьминога в эти моменты оказывался прямо в земле. Белка не разжимала зубы, отчего Осьминог решил сменить тактику, и, резко крутанувшись, встал на макушку — так, что ночной колпак его снова сбился, — сунул щупальце с Белкой в свои недра, и обдал ее струёй тёмной жидкости.
Спустя несколько минут, все трое сидели под упавшей в объятия дуба осиной, и думали, как помочь Осьминогу. Белка, стоя в одном тапке, тёрла хвост об осину, выжимая из шерсти Осьминоговы чернила, которые, брызгая, смешивались с туманом, окрашивая его. У Белки ухо было порвано, а глаз был красный и еле видный — не от встречи с Осьминогом, а тоже после ветра. А Осьминог посасывал укушенное щупальце, то и дело вынимая его изо рта и осматривая — не лишился ли он ещё и этого.
—Во сне, говоришь-рассказываешь?
—Ну точно! Я тебя ещё — тц-тц-тц! — зверем суровым назвал, и кричал, что змеи на грядке, и что дёргать их пора.
—О, кстати. Ты щупальца моего не видала? — спросил Осьминог у Белки, подняв покалеченную конечность.
—Корки-ёлки… Не видала, — ответила Белка. — Возвращать тебя надо, чудище такое. Океан-то где — знаете?
—По деревьям — тц-тц-тц! — видать. По направлению упавших стволов. Во-он в той стороне — тц-тц! — выходит.
—Да блох те под хвост, по-всякому стволы упали. Они друг об дружку обстукались, да и перекрутились, может быть. Но смысл в твоём замечании есть, зайка-сердце. Ты, Осьминог, когда летел, видел что-нибудь? Опознаешь местность?
—О, куда там! Темно было, да и жмурился я. Один раз только звезда морская промелькнула. Да конёк лягнул, было. А так-то — темень.
—Ладно-шишечно. Я по деревьям поскачу, — сказала Белка. — Огляжусь, поспрашиваю. Узнаю, где ваш океан, и буду вам путь указывать. Вот так, детвора дорогая.
—Тц-тц-тц! Много там этих деревьев осталось? Посносило всё.
—Не страшись, не роняй хвостик. Есть ещё где Белке попрыгать. И туман выше жиже, больше видать будет.
—Дался — тц-тц! — тебе мой хвост!
Белка примирительно похлопала Зайца по плечу.
А Заяц так вздохнул протяжно — будто у него беды страшные — и сказал как-то даже с обидой:
—Да, не за этим я из норки вылезал. Не такой — тц-тц-тц! — урожай собрать думал.
Покачал он головой и тут же схватил подзатыльник от Белки.
—Не стыдно те? Ёжики-ватрушки. Ты оглянись…
—Чего — тц-тц-тц! — оглядываться? Не видать ничего. Туман ещё этот. Вся шёрстка как коврик в ванной. …ай! — схватил Зайка второй подзатыльник.
—Ну, не гляди, блох те за ухо, и так понимать должен. Беда у всех, а ты про морковки.
—Я — тц-тц-тц! — трудился!
—Фу-ты, ну-ты, уши гнуты! Так не пропали же все!
—Теперь — тц-тц-тц! — к ушам прицепилась. Понял, молчу. Побольше беды у некоторых. Всё, не ною — тц-тц! — помогаю. Осьминог!
Осьминог, с щупальцем в клюве, кивнул.
—И нам — тц-тц-тц! — сидеть незачем, пойдём с тобой…
—До моря, до хаты! — закончила Белка. — Расскажи это моей бабушке; она тя послушает и скажет: не мели чепухи! — и снова стала стегать хвостом по дереву, выбивая крупные брызги чернил.
Заяц отодвинулся, Осьминог вздохнул и, причмокнув, выпустил из клюва щупальце.
—Да — тц-тц! — пойдём, — Заяц смахнул ухом каплю чернил с носа.
Осьминог повторил за ним движение щупальцем.
—На ощупь, да — тц-тц! — по запаху, — добавил Заяц, — пойдём.
Посмотрев на Зайца, Осьминог кивнул, напряг щупальца, покачнулся, приподнялся, сделал шаг, и рухнул, расплескавшись.
Белка покачала головой, а Зайка, подумав, принёс несколько крепких веток. Выбрав из них те, что поровнее, Осьминог обвил каждым щупальцем по ветке и, опершись на эти ходули, пошёл петлять по полянке, как оглушённый паучок: шаг вперёд сделает, а пятнадцать назад; два шага влево, а потом всё вправо да вправо, и по кругу, как на цирковой арене.
—Останови его, дурака-затейника, — серьёзно сказала Белка.
—Разжимай — тц-тц! — щупальца, Осьминог! — крикнул Зайка, и тот, послушавшись, брякнулся под сосной, в шишки.
—Тц-тц-тц! Удобно? — спросил через пять минут Заяц.
—О, офем! — ответил глухим голосом довольный Осьминог.
Он сидел на голове у Зайца, свесив щупальца и свернув их рулетиками, так что Зайка в ночнушке был похож на заросшую шерстью тётеньку с модной причёской.
Клюв Осьминога упирался прямо в Зайкину макушку, отчего слова выходили невнятными и такими глухими, будто Осьминог проглотил свой рот и разговаривал им из пуза.
—Панталоны вязаны, поговорки сказаны. Изобретатели, — улыбнулась Белка. — А шаг-то сделай, тётенька.
Осьминог настороженно посмотрел под свой подол из скрученных щупальцев.
—Сделаю. Тц-тц! — кивнул Заяц. — Делаю.
И зашагал — уверенно и ровно, как будто родился с осьминогом на голове.
—Расскажите это моей бабушке, она челюсть выплюнет от удивления, — сказала Белка. — Браво творческой группе! Вручайте грант, выпускайте голубей.
—Вот и — тц-тц! — решили.
Заяц подошёл к дереву.
—Посиди пока — тц-тц! — на дубочке, — сказал он Осьминогу.
Осьминог выбросил в сторону три щупальца, обхватил ими ствол и ветку, и, оттолкнувшись от Заячьих плеч, подтянул себя на ветку дуба.
Освободившись Зайка стал чесать макушку.
—О, это я клювом тебя?
Зайка махнул лапкой.
—Ничего. Мы — тц-тц-тц! — коры кусочек положим и не будет колоться.
Осьминог благодарно кивнул.
—О, идея хорошая! А то неловко, что неудобства устраиваю… И кстати! — Осьминог сдёрнул с головы колпак — Накроем шапочкой!
Заяц порылся вокруг и нашёл подходящую пластинку коры, под которую положил размокшей листвы, обернул корой голову и сверху надел Осьминогов ночной колпак.
—Расскажите моей бабушке… — начала Белка.
—Тц-тц! Белка! Бросай свои присказочки!
И следом обратился к Осьминогу:
—В туалет — тц-тц-тц! — схожу на дорожку, и двинемся. Тебе, может быть, тоже надо? — спросил на ходу Заяц.
—О, нет. Я под грядками сходил.
—А я по дорожке схожу, — сказала Белка. — Зачем добру пропадать. Буду вам дорогу метить. Чао, звери!
—Чем дорогу-то — тц-тц-тц! — метить? — спросил из-за кустов Заяц. — Не расслышал.
Осьминог подсказал:
—О, натуральным средством, — и, улыбнувшись, кивнул на кусты, откуда возвратился Заяц.
—А — тц-тц-тц! — ну да, — сказал Заяц.
И, кивая, они повторили хором:
—Натуральным средством!
4. Милое дело
В дорогу они набрали морковок. Сначала Заяц хотел просто проглотить побольше да натолкать морковок под мышки, и может ещё ушами пучок увязать, но вдруг обратил внимание на обратную сторону Осьминожкиных щупальцев.
—Что это у — тц-тц-тц! — тебя? Присоски? — спросил он и поднёс к одной из них морковку.
Морковка осталась висеть.
—Ты смотри! Тц-тц! Работает.
Осьминог молча кивнул, давая добро на продолжение, и Зайка тогда улепил морковками все его щупальца. А потом велел скрутить их как прежде, рулетиками.
—Тц-тц-тц! Как всё продумано! Знал ты когда-нибудь, что твои присоски для морковочек моих росли? А так — зачем они тебе?
Заяц поправил подклювник — кору с листьями и колпак, — Осьминог уселся, поёрзал, определяя удобное положение, но решив заговорить, издал какие-то дикие звуки, так что Зайка даже вздрогнул. Поэтому для случаев разговора ему пришлось выдумать иное положение: немного приподнявшись, и закинув голову назад, он освободил клюв и совершил проверку речи.
—О, слышно меня? Кх-кхм… Ми… Милое дело. «Милое дело — акула лакала, глазки закрыв, молоко из бокала».
Держать так голову постоянно было неудобно, поэтому, закончив рифму, Осьминог опустил её на место, клювом в колпак.
—Тц-тц! Что за прелесть? Акула лакала?
Осьминог приподнялся и запрокинул голову.
—О, известная в наших краях прибаутка.
—Погоди. Тц-тц-тц! И я скажу.
Трусы! Трусы!
На попе у лисы!
А на плечах — рубашка,
В кармашке там — тц-тц! — бумажка,
На ней: «Купить подтяжки!».
Ведь падают трусы
С попы у лисы!
—О! Ха-ха! О! Ха-ха! — голова Осьминога откидывалась и шлёпалась обратно под каждый выдох с «о!» и «ха!».
—И в наших — тц-тц! — краях прибаутки водятся, — кивнув, сказал Заяц.
Рассмотрев упавшие деревья, Осьминог указал направление Зайцу, и они пошли в ту сторону, откуда те могли прилететь, несомые ветром. В ту сторону, где мог быть океан, откуда ветер-то и дул.
—Мы — тц-тц-тц! — теперь, как передвижная торговая лавка, — заметил Заяц, разглядывая нависающие гроздья морковных рулетиков. — Голова твоя — самовар, а рулетики — сладости. Чай наливаем и улитками с морковкой угощаем.
—О, улитки? — опрокинул голову Осьминог.
—Улитки — это вот скрученные — тц-тц-тц! — твои щупальца. Похожи они на ракушки улиткины и булочки так называются — выпечка к чаю. «Они закручены спиралью, а внутри — изюм, корица, мак. Но вот с названием хитрить неблагородно так».
В ответ Осьминог согрел Заячью макушку вздохом, который тот даже сквозь кору почувствовал.
—О, неблагородно…
—Ну, брат — тц-тц-тц! — терпи. Улитки-то у нас водятся, но я их тебе есть не позволю. Они к осьминогам не привыкшие, да и — тц-тц-тц! — нечего. Дома налопаешься…
А на опустевшую, затихшую полянку влетела утка и села на грядки, поджимая подбитую в непогоду лапу, оглядываясь и утирая пот.
—Меня… фу-ф!… кто-то… звал? — сказала она, не отдышавшись. — Кричал-то… «трусы, трусы»… То есть, нет. Кричал — «кря-я-я!»… «кря-я…».
Она вертела головой и надувалась и сдувалась от глубокого дыхания.
—Фу-ф! А я-то летела, а я-то… ух… дура… сизо… носая. Кто звал, кто…? Ой… налеталась… ой… на попе… у лисы.
Конец первой части.
